Почему режиссер Анатолий Васильев выбирает педагогику - «Театр»

В петербургском театре БДТ стартовал фестиваль Анатолия Васильева — выдающегося режиссера, создателя театра «Школа драматического искусства».

Записала Мария Лащева

Анатолию Васильеву в нынешнем году исполнится 78: и по возрасту, и по заслугам — один из патриархов российского театра. После окончания ГИТИСа работал во МХАТе с Олегом Ефремовым, широкая известность и признание пришли к нему после спектакля «Взрослая дочь молодого человека» по пьесе Виктора Славкина (1979). В 1985 году в Театре на Таганке гремел другой его знаменитый спектакль — «Серсо». В перестройку Васильев создал собственный театр — «Школу драматического искусства». Акцент на лабораторном, поисковом принципе стал революционным для тогдашнего русского театра, и первый же спектакль «Школы» — «Шесть персонажей в поисках автора» по пьесе Луиджи Пиранделло — получил международное признание. Однако в 2006 году из-за конфликта с московскими властями (мэром города в те годы был Юрий Лужков) Анатолий Васильев уехал из страны и с тех пор работает в Европе. Не только в театре, в кино тоже: недавно снял эпическую ленту «Осел» (Asino), в которой животное становится объектом философских размышлений, библейских и мифологических ассоциаций — ничего подобного прежде никто не делал.

В России Анатолий Васильев бывает не часто, работает редко (последняя постановка была в 2017 году в Москве — в рамках чеховского фестиваля спектакль «Старик и море», единственную роль в котором сыграла Алла Демидова). И интервью никому не дает — принципиально. Но с людьми говорить готов, тем более с теми, кто пришел на фестиваль, в его честь организованный. На такой встрече побывал и корреспондент «Огонька». Разговор шел о разном.

О фильме «Осел»

Моя основная профессия — театральный режиссер. И этот фильм сделан, безусловно, режиссером драматического театра. Картина относится к жанру постдокументального кино, то есть материал снят как документ и смонтирован в игровую картину. На экране появляются разные люди, но протагонистом является осел. Это 8 новелл, смонтированных, поставленных в некоторый композиционный ряд; здесь есть отсылка к греческому, латинскому первоисточнику, потому что осел — это в первую очередь фигура мифологическая.

Животное в моем фильме заменило человека в кадре — и вдруг стало понятно, что это настоящая лаборатория для актера. Почему-то животное оказывается зачастую правдивее, чем человек на экране.

У меня есть старый черно-белый фильм «Не идет», в котором первые пять минут в кадре — моя голова. Я веду какой-то бесконечный монолог без начала и конца, делаю выговоры актерам. И вдруг я вижу, как сквозь щель в двери просунул голову осел — и мгновенно узнаю в нем себя. Так начала складываться эта история — давным-давно. Происхождение нынешнего фильма — тоже случайность. Я снимал ослиные гонки в маленьком городке Фаганья. Осел в принципе не способен участвовать в гонках, поэтому все представление было таким карнавалом глупости. Но я увидел в этом свойство народной культуры, которая намного глубже и сложнее, чем культура городская. К этим гонкам стало приклеиваться огромное количество сюжетов, получилось около 400 часов отснятого материала.

Сначала я осла монтировал так, как я монтировал бы человека. Но потом понял, что материал не складывается, и последовал своей творческой привычке покоряться материалу и идти за его темпоритмом. Стал монтировать в темпе медленного рассказа, эпоса, он требует совершенно другого, чем в обычном кино, присутствия наблюдателя. Так что фильм предлагает вам быть… созерцателем.

О сценарии и импровизации

Моя последняя большая работа в кино — в глобальном проекте Ильи Хржановского «Дау», где я сыграл вторую по важности роль — директора института Капицу. Я надеюсь, что в России когда-нибудь этот фильм покажут (в ноябре 2019 года Минкультуры отказало в прокатном удостоверении четырем из десяти эпизодов проекта, объяснив решение содержанием в ленте порнографических материалов.— «О»). Это огромный киноматериал, настоящий поликинотекст. Изначально Илья Хржановский снимал «Дау» как сценарный фильм — он вместе с писателем Владимиром Сорокиным сочинил историю по мотивам книги «Ландау». Но постепенно отказался от сценария, изменил технику съемки, построил объект под названием «Институт физических проблем», и началась грандиозная, ни на что не похожая работа, эксперимент с участием тысячи человек.

Режиссер Алексей Фокин о театре и молодежи

В итоге там нет сценария. Там весь текст — импровизация. Поведение перед объективом — импровизация, поведение оператора, что он выбирает снимать,— тоже импровизация. Абсолютная аутентика. Это самое интересное для меня в кинематографе, я сам этим и в театре занимаюсь. Сценарное — выучить текст, сказать его с таким поворотом головы — мне кажется сегодня, это рутина. Мы что — такие уж зажатые?.. Дети оплеух и подзатыльников? Мы что, не имеем собственной свободы?

Как режиссер драматического театра я всю жизнь работал методом этюда. Этюд — это такая техника, которая предполагает освободить натуру от любого стандарта, сделать ее подлинной; чтобы вот эта натура начала самостоятельно двигаться по материалу, свободно странствовать по драматическому контексту, находя верные пути. Для меня единственным правильным ходом работы также является отказ от сценария. Конечно, я не говорю о том, что вообще не должно быть актерского кино, но самое интересное в творчестве — это креативность самой жизни, умение ее создавать на экране.

О выборе пути

Вопрос очень сложный. Я должен для себя определиться: продолжать мне ставить спектакли или нет? Если мне предложат ставить фильм — соглашаться или нет? Может, заняться образованием? Что мне дальше делать?

Я не знаю, какой путь мне выбрать. Но я пришел все-таки к выводу, что театр — он для молодых. Я чувствую, что с годами уходит острота восприятия, теряется коннекция с залом.

Перестаешь понимать, из чего состоит человек сегодня — тот зритель, которого я старше в три раза! Теряешь, не можешь поймать понимание — что это за новое поколение людей? Не можешь на их языке говорить. Нельзя просто продолжать говорить на своем привычном языке — нельзя повторять истины, которые молодежи давно уже не нужны.

Может быть, единственный правильный выбор в этом случае — педагогика. Потому что она добровольная, я на педагогике ничего не зарабатываю, это такое волонтерство в 77 лет. На занятия приходят те, кто сознательно хочет со мной работать. А передача театрального правила — она в эволюции, в контексте. Вот про школу Станиславского говорят: «Это так сложно!», прочтут три страницы и не могут ничего понять. Да потому, что Станиславского вне контекста не существует. Театр вообще возможен только в эволюции. Теории и практики театра как таковых не существует, каждое новое поколение себе только несколько законов оставляет из прошлого наследия, но и то меняет их трактовку и использование. Поэтому — только педагогика. После отъезда из России я поставил несколько больших спектаклей на разных сценах Европы, но мне кажется, что хватит.

С возрастом уходит эгоизм. Не чувствуешь гордости: «Вот это я поставил! Какой я талантливый, какой я все-таки гениальный!» С возрастом уходит самолюбование, но остается то щемящее чувство, когда торопишься вернуться к самой сути вещей. Остается так мало времени, можно не успеть притронуться к истине, рассмотреть суть...

В петербургском театре БДТ стартовал фестиваль Анатолия Васильева — выдающегося режиссера, создателя театра «Школа драматического искусства». Записала Мария Лащева Анатолию Васильеву в нынешнем году исполнится 78: и по возрасту, и по заслугам — один из патриархов российского театра. После окончания ГИТИСа работал во МХАТе с Олегом Ефремовым, широкая известность и признание пришли к нему после спектакля «Взрослая дочь молодого человека» по пьесе Виктора Славкина (1979). В 1985 году в Театре на Таганке гремел другой его знаменитый спектакль — «Серсо». В перестройку Васильев создал собственный театр — «Школу драматического искусства». Акцент на лабораторном, поисковом принципе стал революционным для тогдашнего русского театра, и первый же спектакль «Школы» — «Шесть персонажей в поисках автора» по пьесе Луиджи Пиранделло — получил международное признание. Однако в 2006 году из-за конфликта с московскими властями (мэром города в те годы был Юрий Лужков) Анатолий Васильев уехал из страны и с тех пор работает в Европе. Не только в театре, в кино тоже: недавно снял эпическую ленту «Осел» (Asino), в которой животное становится объектом философских размышлений, библейских и мифологических ассоциаций — ничего подобного прежде никто не делал. В России Анатолий Васильев бывает не часто, работает редко (последняя постановка была в 2017 году в Москве — в рамках чеховского фестиваля спектакль «Старик и море», единственную роль в котором сыграла Алла Демидова). И интервью никому не дает — принципиально. Но с людьми говорить готов, тем более с теми, кто пришел на фестиваль, в его честь организованный. На такой встрече побывал и корреспондент «Огонька». Разговор шел о разном. О фильме «Осел» Моя основная профессия — театральный режиссер. И этот фильм сделан, безусловно, режиссером драматического театра. Картина относится к жанру постдокументального кино, то есть материал снят как документ и смонтирован в игровую картину. На экране появляются разные люди, но протагонистом является осел. Это 8 новелл, смонтированных, поставленных в некоторый композиционный ряд; здесь есть отсылка к греческому, латинскому первоисточнику, потому что осел — это в первую очередь фигура мифологическая. Животное в моем фильме заменило человека в кадре — и вдруг стало понятно, что это настоящая лаборатория для актера. Почему-то животное оказывается зачастую правдивее, чем человек на экране.У меня есть старый черно-белый фильм «Не идет», в котором первые пять минут в кадре — моя голова. Я веду какой-то бесконечный монолог без начала и конца, делаю выговоры актерам. И вдруг я вижу, как сквозь щель в двери просунул голову осел — и мгновенно узнаю в нем себя. Так начала складываться эта история — давным-давно. Происхождение нынешнего фильма — тоже случайность. Я снимал ослиные гонки в маленьком городке Фаганья. Осел в принципе не способен участвовать в гонках, поэтому все представление было таким карнавалом глупости. Но я увидел в этом свойство народной культуры, которая намного глубже и сложнее, чем культура городская. К этим гонкам стало приклеиваться огромное количество сюжетов, получилось около 400 часов отснятого материала. Сначала я осла монтировал так, как я монтировал бы человека. Но потом понял, что материал не складывается, и последовал своей творческой привычке покоряться материалу и идти за его темпоритмом. Стал монтировать в темпе медленного рассказа, эпоса, он требует совершенно другого, чем в обычном кино, присутствия наблюдателя. Так что фильм предлагает вам быть… созерцателем. О сценарии и импровизации Моя последняя большая работа в кино — в глобальном проекте Ильи Хржановского «Дау», где я сыграл вторую по важности роль — директора института Капицу. Я надеюсь, что в России когда-нибудь этот фильм покажут (в ноябре 2019 года Минкультуры отказало в прокатном удостоверении четырем из десяти эпизодов проекта, объяснив решение содержанием в ленте порнографических материалов.— «О»). Это огромный киноматериал, настоящий поликинотекст. Изначально Илья Хржановский снимал «Дау» как сценарный фильм — он вместе с писателем Владимиром Сорокиным сочинил историю по мотивам книги «Ландау». Но постепенно отказался от сценария, изменил технику съемки, построил объект под названием «Институт физических проблем», и началась грандиозная, ни на что не похожая работа, эксперимент с участием тысячи человек. Режиссер Алексей Фокин о театре и молодежи В итоге там нет сценария. Там весь текст — импровизация. Поведение перед объективом — импровизация, поведение оператора, что он выбирает снимать,— тоже импровизация. Абсолютная аутентика. Это самое интересное для меня в кинематографе, я сам этим и в театре занимаюсь. Сценарное — выучить текст, сказать его с таким поворотом головы — мне кажется сегодня, это рутина. Мы что — такие уж зажатые? Дети оплеух и подзатыльников? Мы что, не имеем собственной свободы? Как режиссер драматического театра я всю жизнь работал методом этюда. Этюд — это такая техника, которая предполагает освободить натуру от любого стандарта, сделать ее подлинной; чтобы вот эта натура начала самостоятельно двигаться по материалу, свободно странствовать по драматическому контексту, находя верные пути. Для меня единственным правильным ходом работы также является отказ от сценария. Конечно, я не говорю о том, что вообще не должно быть актерского кино, но самое интересное в творчестве — это креативность самой жизни, умение ее создавать на экране. О выборе пути Вопрос очень сложный. Я должен для себя определиться: продолжать мне ставить спектакли или нет? Если мне предложат ставить фильм — соглашаться или нет? Может, заняться образованием? Что мне дальше делать? Я не знаю, какой путь мне выбрать. Но я пришел все-таки к выводу, что театр — он для молодых. Я чувствую, что с годами уходит острота восприятия, теряется коннекция с залом. Перестаешь понимать, из чего состоит человек сегодня — тот зритель, которого я старше в три раза! Теряешь, не можешь поймать понимание — что это за новое поколение людей? Не можешь на их языке говорить. Нельзя просто продолжать говорить на своем привычном языке — нельзя повторять истины, которые молодежи давно уже не нужны. Может быть, единственный правильный выбор в этом случае — педагогика. Потому что она добровольная, я на педагогике ничего не зарабатываю, это такое волонтерство в 77 лет. На занятия приходят те, кто сознательно хочет со мной работать. А передача театрального правила — она в эволюции, в контексте. Вот про школу Станиславского говорят: «Это так сложно!», прочтут три страницы и не могут ничего понять. Да потому, что Станиславского вне контекста не существует. Театр вообще возможен только в эволюции. Теории и практики театра как таковых не существует, каждое новое поколение себе только несколько законов оставляет из прошлого наследия, но и то меняет их трактовку и использование. Поэтому — только педагогика. После отъезда из России я поставил несколько больших спектаклей на разных сценах Европы, но мне кажется, что хватит. С возрастом уходит эгоизм. Не чувствуешь гордости: «Вот это я поставил! Какой я талантливый, какой я все-таки гениальный!» С возрастом уходит самолюбование, но остается то щемящее чувство, когда торопишься вернуться к самой сути вещей. Остается так мало времени, можно не успеть притронуться к истине, рассмотреть суть.