Юлия Рутберг: «Люблю финальные аплодисменты, когда ты завоевал зрителя» - Звезды - «Новости Музыки»

послушал размышления актрисы о наградах, управлении гневом и возрастах любви

Карьеру этой актрисы трудно назвать стремительной, однако упорный труд в театре и на съемочной площадке сделал Юлию Рутберг известной на всю страну и принес звание народной артистки.

— Юлия, кем вы считаете себя — советской или российской актрисой, делаете ли разницу между этими понятиями?

— Я не очень понимаю различия: по рождению я советский человек, по внутренней культуре — русский. Какие здесь могут быть противоречия? В Советском Союзе нам прививали русские культурные ценности, поэтому во мне есть и то, и то. Но основа, конечно, это русская культура.

— Ваш знаменитый папа, актер, мим Илья Рутберг был не против вашего артистического выбора?

— Мои родители, бабушки и дедушки — все были очень одаренными людьми, имеющими отношение к искусству. Конечно, я вращалась в такой среде, что это способствовало моему выбору профессии. К тому же в нашей семье не принято запрещать. Дети должны сами попробовать то, что они хотят, чтобы потом не предъявлять своим прекрасным родителям претензий. Детям можно помогать. Безусловно, их нужно любить и оберегать, но они должны проживать собственную жизнь и совершать собственные ошибки. Конечно, папа не был рад, он прекрасно понимал, что это за профессия, но знал, что такое искусство, какие оно приносит радости, как можно реализоваться, если к нему относиться серьезно. Складывалось у меня все трудно, и это прекрасно, а потом стало полегче. Оказалось, что я в папу. Я не спринтер, а стайер, и на этом настаиваю, потому что быть стайером в любой профессии гораздо сложнее.

— Вы помните тот момент, когда поняли, что хотите стать актрисой?

— Сделала свой выбор в пятом классе. Именно тогда я поняла, что это будет театр. Никогда не хотела поступать во ВГИК. В девятом классе я совершенно случайно оказалась в Щукинском училище на дипломном спектакле. Меня потрясло это пространство — как там играют, обаятельно, изысканно, все друг другу кланяются при встрече. Смесь пажеского корпуса и института благородных девиц с Царскосельским лицеем, хотя это было училище. Там учили ремеслу, а в любой профессии выше всех всегда ремесленники.

— Как вы попали в Вахтанговский театр?

— Мою судьбу решил случай — наш дипломный спектакль взяли в театр Вахтангова. Еще Галина Борисовна Волчек сделала для меня очень важную вещь. Когда три года подряд поступаешь в театральный и все говорят, что ты городской сумасшедший, в тебе нет ничего актерского, это неимоверно трудно. Галина Борисовна знала меня с детства, и когда-то, когда мне было лет двенадцать, она подошла к папе и сказала ему: «Отдай ее мне. Она Анна Франк». Когда пришла показываться после окончания Щукинского в «Современник», помимо самой Волчек в зале сидели Гафт, Неелова, Покровская, Никулин. Галина Борисовна мне сказала: «Приходи завтра». Я, рыдая, ответила: «Не могу, меня сегодня взяли в театр Вахтангова». Она дала мне два года и сказала: «Если у тебя ничего не получится в Вахтанговском, приходи!»

— Многие артисты рассуждают, что важнее, лучше — театр или кино. Что вы думаете по этому поводу?

— Это два совершенно разных вида искусства. К сожалению, после окончания Щукинского училища у меня была большая проблема — в театральных вузах кинематографические навыки не преподаются. Нет такого предмета — работа с камерой. Нас учат играть «на последнего зрителя»: чтобы человек, который сидит в конце зала, был таким же полноправным зрителем, как и тот, что сидит в первом ряду. А в кино существует общий план, средний и крупный. Мне повезло — когда я только начинала сниматься, были такие люди, которые уделяли мне внимание, обучали, как работать с камерой. Я не стеснялась подходить и спрашивать у Княжинского — гениального русского оператора, который работал с Тарковским. Многому меня научил Павел Лебешев, который рассказал мне про мое лицо, про правую и левую сторону и про то, что не бывает симметричных лиц. У меня были дорогие мне вещи в кино, очень любимые, но если говорить о самом главном искусстве, это, безусловно, театр. Театр — это живое! В театре, на сцене все зависит от тебя. В кино все-таки есть возможность склеить, смонтировать: там есть обереги — некая подстраховка. В театре все подстраховки во время репетиции, а поднялся занавес — ты должен принимать решение здесь и сейчас. Оторвалась пуговица, сломался каблук, публика замирает, смотрит, какое ты примешь решение, и если ты вышел из этой ситуации, тебе аплодируют стоя — артист. А если ты скиксовал, тебя похоронят. Публика беспощадна. Театру уже столько раз предрекали смерть с появлением звукового кино, телевидения, Интернета. Но человечество снова и снова возвращается к театру. Согласитесь, актера, не его портрет на обложке журнала, а его форму и содержание, можно оценить только в театре. Ты видишь, как он работает сегодня и здесь — на твоих глазах, вживую.

— Как вы относитесь к наградам, театральным премиям, таким как «Чайка» и «Хрустальная Турандот»? Что они дают актеру?

— Это приятно, особенно когда вовремя. Но для меня награды никогда не являлись самоцелью. Когда мы собираемся делать какой-то спектакль, я не предполагаю, какую мне могут дать за него премию. Это было бы весьма самонадеянно. Всегда чураюсь аплодисментов, когда только вышла на сцену, ведь я еще ничего не сделала. Люблю финальные аплодисменты, когда ты завоевал зрителя. То же самое и с премиями — они даются по результату сделанной работы. Это всегда дорогого стоит. Это уже пролитая кровь, рожденный ребенок, ты держишь в руках что-то осмысленное.

— Спектакль закончился, вышли на улицу и все забыли? Или продолжаете переживать?

— Все зависит от того, какой был спектакль. После «Ханумы» выходишь веселая, радуешься. После «Медеи» совершенно другое состояние, после «Крика лангусты» — смешанные чувства. Иногда чувствуешь большую усталость. Но это не значит, что ты выходишь и продолжаешь своей образ. Я терпеть не могу артистов, которые не наигрались на сцене, — это сюрреализм, похоже на заболевание. Можно, конечно, пошутить, но я не продолжаю после «Ханумы» ходить на кривых ногах, стираю усы и не говорю с грузинским акцентом.

— Кстати, о «Хануме» — как вы оказались в антрепризе?

— Для меня этот спектакль стоит особняком среди других антрепризных постановок. Это одна из немногих антреприз, существующих на театральной сцене уже больше десяти лет. У нас уже не только дети, внуки появились на этом спектакле. (Смеется.) На самом деле за свою жизнь я приняла участие всего в пяти или шести антрепризных спектаклях. При этом никогда не проводила водораздела между антрепризой и театром, потому что и там, и там — сцена, и там, и там — зрители. Но в антрепризе есть колоссальное преимущество: именно здесь могут собраться актеры, которые волею судеб не работают в одном театре. Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь буду играть на одной сцене с Михаилом Михайловичем Державиным, Людмилой Чурсиной, Ольгой Волковой. Это живые легенды.

— Вы по характеру взрывная или спокойная?

— Однозначно взрывная, но с годами научилась себя утихомиривать. Как сказал мне однажды знакомый: «Ох, вы, матушка, и гневливы». (Смеется.) Если меня что-то сильно задевает, бывает, что иногда доходит до гнева, а это, конечно, большие затраты энергии. Я с детства была так воспитана, не умею держать камень за пазухой. И если сразу не выговориться, этот кисляк внутри начинает бродить и все разъедать. Иногда его надо из себя выплевывать. Истинные эмоции людьми воспринимаются естественно. Я не люблю политесов, сейчас вообще много фальши, мы все стали конъюнктурно-толерантными — все эти слова заставляют запихивать истинные эмоции внутрь. Если ты хочешь оставаться в этой профессии и все время будешь мимикрировать, то нечем будет играть.

— В вашей фильмографии есть фильм «Четыре возраста любви». Сколько, по-вашему, у любви возрастов и какой для женщины самый сложный или самый важный?

— У каждой женщины свой путь. И дело не в возрасте, а в качестве того чувства, которое ты испытываешь. У кого-то самое сильное чувство случается в раннем возрасте, другие встречают свою половинку, когда волосы становятся серебряными. Это абсолютно непредсказуемо. И никакие штампы в паспортах не являются оберегом. К сожалению, мы утеряли то, что было у наших родителей, — для них самым ценным была семья. Люди несли ответственность за свои отношения. Наше поколение это безнадежно утратило. Люди должны быть рядом для того, чтобы дополнять друг друга, развиваться вместе, поддерживать. Первая половина истории любви всегда не похожа на вторую, в которой есть быт и прочее. Поэтому должны быть какие-то совместные ценности, совместные радости: то, что объединяет. По-моему, нет ничего страшнее, чем одиночество вдвоем. Мне кажется, наши родители умели больше терпеть и работать, потому что совместная жизнь — это прежде всего работа. А мы все больше приспосабливаемся к тому, что нам удобно. Поэтому сейчас мы повсеместно наблюдаем потерю института семьи и брака.

послушал размышления актрисы о наградах, управлении гневом и возрастах любви Карьеру этой актрисы трудно назвать стремительной, однако упорный труд в театре и на съемочной площадке сделал Юлию Рутберг известной на всю страну и принес звание народной артистки. — Юлия, кем вы считаете себя — советской или российской актрисой, делаете ли разницу между этими понятиями? — Я не очень понимаю различия: по рождению я советский человек, по внутренней культуре — русский. Какие здесь могут быть противоречия? В Советском Союзе нам прививали русские культурные ценности, поэтому во мне есть и то, и то. Но основа, конечно, это русская культура. — Ваш знаменитый папа, актер, мим Илья Рутберг был не против вашего артистического выбора? — Мои родители, бабушки и дедушки — все были очень одаренными людьми, имеющими отношение к искусству. Конечно, я вращалась в такой среде, что это способствовало моему выбору профессии. К тому же в нашей семье не принято запрещать. Дети должны сами попробовать то, что они хотят, чтобы потом не предъявлять своим прекрасным родителям претензий. Детям можно помогать. Безусловно, их нужно любить и оберегать, но они должны проживать собственную жизнь и совершать собственные ошибки. Конечно, папа не был рад, он прекрасно понимал, что это за профессия, но знал, что такое искусство, какие оно приносит радости, как можно реализоваться, если к нему относиться серьезно. Складывалось у меня все трудно, и это прекрасно, а потом стало полегче. Оказалось, что я в папу. Я не спринтер, а стайер, и на этом настаиваю, потому что быть стайером в любой профессии гораздо сложнее. — Вы помните тот момент, когда поняли, что хотите стать актрисой? — Сделала свой выбор в пятом классе. Именно тогда я поняла, что это будет театр. Никогда не хотела поступать во ВГИК. В девятом классе я совершенно случайно оказалась в Щукинском училище на дипломном спектакле. Меня потрясло это пространство — как там играют, обаятельно, изысканно, все друг другу кланяются при встрече. Смесь пажеского корпуса и института благородных девиц с Царскосельским лицеем, хотя это было училище. Там учили ремеслу, а в любой профессии выше всех всегда ремесленники. — Как вы попали в Вахтанговский театр? — Мою судьбу решил случай — наш дипломный спектакль взяли в театр Вахтангова. Еще Галина Борисовна Волчек сделала для меня очень важную вещь. Когда три года подряд поступаешь в театральный и все говорят, что ты городской сумасшедший, в тебе нет ничего актерского, это неимоверно трудно. Галина Борисовна знала меня с детства, и когда-то, когда мне было лет двенадцать, она подошла к папе и сказала ему: «Отдай ее мне. Она Анна Франк». Когда пришла показываться после окончания Щукинского в «Современник», помимо самой Волчек в зале сидели Гафт, Неелова, Покровская, Никулин. Галина Борисовна мне сказала: «Приходи завтра». Я, рыдая, ответила: «Не могу, меня сегодня взяли в театр Вахтангова». Она дала мне два года и сказала: «Если у тебя ничего не получится в Вахтанговском, приходи!» — Многие артисты рассуждают, что важнее, лучше — театр или кино. Что вы думаете по этому поводу? — Это два совершенно разных вида искусства. К сожалению, после окончания Щукинского училища у меня была большая проблема — в театральных вузах кинематографические навыки не преподаются. Нет такого предмета — работа с камерой. Нас учат играть «на последнего зрителя»: чтобы человек, который сидит в конце зала, был таким же полноправным зрителем, как и тот, что сидит в первом ряду. А в кино существует общий план, средний и крупный. Мне повезло — когда я только начинала сниматься, были такие люди, которые уделяли мне внимание, обучали, как работать с камерой. Я не стеснялась подходить и спрашивать у Княжинского — гениального русского оператора, который работал с Тарковским. Многому меня научил Павел Лебешев, который рассказал мне про мое лицо, про правую и левую сторону и про то, что не бывает симметричных лиц. У меня были дорогие мне вещи в кино, очень любимые, но если говорить о самом главном искусстве, это, безусловно, театр. Театр — это живое! В театре, на сцене все зависит от тебя. В кино все-таки есть возможность склеить, смонтировать: там есть обереги — некая подстраховка. В театре все подстраховки во время репетиции, а поднялся занавес — ты должен принимать решение здесь и сейчас. Оторвалась пуговица, сломался каблук, публика замирает, смотрит, какое ты примешь решение, и если ты вышел из этой ситуации, тебе аплодируют стоя — артист. А если ты скиксовал, тебя похоронят. Публика беспощадна. Театру уже столько раз предрекали смерть с появлением звукового кино, телевидения, Интернета. Но человечество снова и снова возвращается к театру. Согласитесь, актера, не его портрет на обложке журнала, а его форму и содержание, можно оценить только в театре. Ты видишь, как он работает сегодня и здесь — на твоих глазах, вживую. — Как вы относитесь к наградам, театральным премиям, таким как «Чайка» и «Хрустальная Турандот»? Что они дают актеру? — Это приятно, особенно когда вовремя. Но для меня награды никогда не являлись самоцелью. Когда мы собираемся делать какой-то спектакль, я не предполагаю, какую мне могут дать за него премию. Это было бы весьма самонадеянно. Всегда чураюсь аплодисментов, когда только вышла на сцену, ведь я еще ничего не сделала. Люблю финальные аплодисменты, когда ты завоевал зрителя. То же самое и с премиями — они даются по результату сделанной работы. Это всегда дорогого стоит. Это уже пролитая кровь, рожденный ребенок, ты держишь в руках что-то осмысленное. — Спектакль закончился, вышли на улицу и все забыли? Или продолжаете переживать? — Все зависит от того, какой был спектакль. После «Ханумы» выходишь веселая, радуешься. После «Медеи» совершенно другое состояние, после «Крика лангусты» — смешанные чувства. Иногда чувствуешь большую усталость. Но это не значит, что ты выходишь и продолжаешь своей образ. Я терпеть не могу артистов, которые не наигрались на сцене, — это сюрреализм, похоже на заболевание. Можно, конечно, пошутить, но я не продолжаю после «Ханумы» ходить на кривых ногах, стираю усы и не говорю с грузинским акцентом. — Кстати, о «Хануме» — как вы оказались в антрепризе? — Для меня этот спектакль стоит особняком среди других антрепризных постановок. Это одна из немногих антреприз, существующих на театральной сцене уже больше десяти лет. У нас уже не только дети, внуки появились на этом спектакле. (Смеется.) На самом деле за свою жизнь я приняла участие всего в пяти или шести антрепризных спектаклях. При этом никогда не проводила водораздела между антрепризой и театром, потому что и там, и там — сцена, и там, и там — зрители. Но в антрепризе есть колоссальное преимущество: именно здесь могут собраться актеры, которые волею судеб не работают в одном театре. Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь буду играть на одной сцене с Михаилом Михайловичем Державиным, Людмилой Чурсиной, Ольгой Волковой. Это живые легенды. — Вы по характеру взрывная или спокойная? — Однозначно взрывная, но с годами научилась себя утихомиривать. Как сказал мне однажды знакомый: «Ох, вы, матушка, и гневливы». (Смеется.) Если меня что-то сильно задевает, бывает, что иногда доходит до гнева, а это, конечно, большие затраты энергии. Я с детства была так воспитана, не умею держать камень за пазухой. И если сразу не выговориться, этот кисляк внутри начинает бродить и все разъедать. Иногда его надо из себя выплевывать. Истинные эмоции людьми воспринимаются естественно. Я не люблю политесов, сейчас вообще много фальши, мы все стали конъюнктурно-толерантными — все эти слова заставляют запихивать истинные эмоции внутрь. Если ты хочешь оставаться в этой профессии и все время будешь мимикрировать, то нечем будет играть. — В вашей фильмографии есть фильм «Четыре возраста любви». Сколько, по-вашему, у любви возрастов и какой для женщины самый сложный или самый важный? — У каждой женщины свой путь. И дело не в возрасте, а в качестве того чувства, которое ты испытываешь. У кого-то самое сильное чувство случается в раннем возрасте, другие встречают свою половинку, когда волосы становятся серебряными. Это абсолютно непредсказуемо. И никакие штампы в паспортах не являются оберегом. К сожалению, мы утеряли то, что было у наших родителей, — для них самым ценным была семья. Люди несли ответственность за свои отношения. Наше поколение это безнадежно утратило. Люди должны быть рядом для того, чтобы дополнять друг друга, развиваться вместе, поддерживать. Первая половина истории любви всегда не похожа на вторую, в которой есть быт и прочее. Поэтому должны быть какие-то совместные ценности, совместные радости: то, что объединяет. По-моему, нет ничего страшнее, чем одиночество вдвоем. Мне кажется, наши родители умели больше терпеть и работать, потому что совместная жизнь — это прежде всего работа. А мы все больше приспосабливаемся к тому, что нам удобно. Поэтому сейчас мы повсеместно наблюдаем потерю института семьи и брака.