Скрипач Вадим Репин — о Транссибирском арт-фестивале - «Новости музыки»

20 марта в Новосибирске открывается едва ли не самый необычный фестиваль в России, а может, и в мире,— «Транссибирский арт-фестиваль», выдающийся скрипач Вадим Репин руководит им уже семь лет.

Беседовал Алексей Мокроусов

Фестиваль объединяет исполнителей мирового уровня, здесь выступали Даниил Трифонов и Константин Лифшиц, Кент Нагано и Гидон Кремер, оркестры Вены и Петербурга, и даже Большой театр — в программах фестиваля принимает участие прима Светлана Захарова, по совместительству она еще и жена Репина.

Фестиваль — это не только Новосибирск и область, включая поселки и небольшие города, названия которых не звучат в федеральных новостях, как Искитим, Тогучин или Карасук, но и многие города, расположенные на Транссибирской магистрали, от Омска до Красноярска. На самом деле фестивальная география сегодня включает в себя практически весь мир, в течение года концерты Транссиба проходят в Японии и Франции, Израиле и Германии, США и Южной Корее. Но главное — это музыка, российские и мировые премьеры, многие сочинения пишутся специально для Вадима Репина, и среди авторов — София Губайдулина и Александр Раскатов, в этом году ожидается премьера сочинения Арво Пярта. Все они впервые исполняются в Новосибирске, городе, где Репин родился и где учился скрипке (а еще и шахматам) у великого педагога Захара Брона и где по-прежнему живет его мама.

В эпоху, когда коронавирус вносит изменения в афишу на ходу — из-за карантина в Италии в Новосибирск не приедут итальянские музыканты, «Огонек» поговорил с Вадимом Репиным не только о музыке и шахматах, но и о других увлечениях скрипача, гоночных машинах и часах, об адреналине и переменах в Попечительском совете фестиваля (прежде его возглавляла вице-премьер Ольга Голодец), о семье и о том, что к исполнителю приходит вместе с возрастом.

— Шахматы или гоночные автомобили?

— Сегодня, конечно, шахматы.

— Давайте начнем с машин. Любите их?

— До тридцати с чем-то лет это было одним из моих самых любимых хобби, я брал напрокат, покупал…. Но вдруг в один день я потерял к этому интерес. Недавно один мой друг дал несколько дней покататься на своей, очень хорошей и при этом дорогой машине. И это в итоге отбило у меня всякий интерес. Я понял — надо либо покупать ее, либо уже все, перестать этим интересоваться.

— Вы хотели так приблизиться к Герберту фон Караяну — тот обожал гоночные машины? Или это реализация советской травмы?

— У меня с детства была такая недостижимая мечта, у нас в семье никогда не было машины. Я помню, в семьдесят каком-то году стоял у окна в Новосибирске и увидел, как проехала голубая «Волга», эта картинка перед глазами осталась на всю жизнь. Мне тогда было лет двенадцать.

— Менять профессию было поздно?

— Тогда я уже понимал, что навсегда связан со скрипкой. Но юность провел в Германии, сперва в Любеке, затем в других городах, там я понял, что автомобиль — и дом, и удовольствие, и статус, и хобби. Я много ездил по Европе, мог за три часа проехать и 500, и 700 километров.

— Вас привлекала скорость или мощность техники?

— И то, и это, а главное, машина в гастрольной поездке — это удобно, положил инструмент, костюм и обувь, и в путь. И сейчас тоже часто сам езжу, если дорога не больше двух-трех часов.

— Слушаете в пути музыку?

— Радио «Орфей».

— Это реклама?

— Нет, правда. Через интернет его можно ловить всюду, это мое любимое радио.

— Шахматы или часы?

— Вы меня загнали в угол. Часы для меня что-то особое, я их коллекционирую. Когда ты знаешь, что они ручной работы, когда порой даже знаком с человеком, который их создал… Меня привлекает в них, во-первых, внешний вид, во-вторых, задняя крышка… (показывает стеклянную заднюю крышку).

Один коллекционер сказал мне как-то, что, покупая часы, ты покупаешь практически Пикассо. Некоторые часовщики по значимости и впрямь к нему близки. Очень важно еще, чтобы часы «сели на руку». Некоторые не садятся.

— И наконец-то о шахматах. Вы предпочитаете играть белыми или черными?

— Белыми, мне так легче. Когда король стоит справа, я понимаю, где ферзь. Но вообще я не такой знаток, что знаю все дебюты. Игроки моего уровня в начале игры следуют какой-то интуитивной логике, важно на доске все расставить, а затем уже начинать играть. Но я играю как любитель, ради удовольствия.

— Часто зеваете?

— Да, и зевки вызывают у меня улыбку.

Одно время мы увлекались с друзьями, с Колей Луганским, Максимом Рысановым, играли по телефону. Пару раз мне даже случалось выиграть у Луганского, но скорее случайно, во время репетиций, заговорил его Григом или Брамсом, не помню. Сейчас играем реже, адреналин как-то иссяк, других забот много. С другой стороны, Владимир Крамник — мой близкий друг. Мы обсуждаем с ним возможность сеанса одновременной игры, который он, быть может, даст на фестивале в следующем году, если коронавирус всех нас не сожрет.

— А дочку учите играть?

— Нет, хотя пару раз пытались, она видела, что я играю, и сказала, хочу тоже.

— Она вообще пошла по маминым стопам, вы ее и скрипке не учите?

— Да, для нее выражать себя движением естественнее, чем звуком. Хотя она замечательно поет.

— Я, кстати, видел ее на последнем представлении «Кармен-сюиты» в Большом, где танцует Светлана Захарова, а вас — нет.

— В этот момент я летел с гастролей. Но вообще на выступления Светланы хожу всегда.

— И где любите сидеть?

— В историческом здании — в ложе сбоку наверху. Там другое восприятие спектакля. Я люблю смотреть со стороны. Эмоция идет со сцены напрямую, но мне интереснее, как это сделано. А когда сидишь в первом ряду партера, ноги «режет».

— Там обычно сидит ваша дочь, то есть ей мало что видно?

— Она домысливает.

— Не жалеете, что в ее жизни нет скрипки?

— Я счастлив.

— Счастлив?!

— В скрипке самоудовлетворение приходит намного позже, велик шанс выбросить ее до этого момента, не успеть получить удовлетворение от того, что получается. Поначалу долгие годы работаешь совершенно без результата.

— У вас когда наступило ощущение результата? Когда в первый раз вышли с оркестром на сцену в 11 лет?

— Раньше. Мне еще семи не было, а я уже совершенно балдел от скрипки, был адреналин. Но мне больше повезло в этом. Может, я физически к этому больше предрасположен (показывает, как водит воображаемым смычком). Есть профессии, для которых надо рождаться.

— Фестиваль — постоянный адреналин?

— Да. Особенно когда получается сделать так, чтобы он был успешным.

— Неожиданная смена главы попечительского совета после отставки правительства — тоже из числа адреналиновых событий накануне открытия фестиваля?

— Сейчас у нас формально нет нового главы совета. Пока и сам состав совета неясен, но мне очень приятно и важно, что с нами по-прежнему главный спонсор. И Ольга Юрьевна Голодец в любом амплуа остается другом фестиваля.

— Фестиваль заметно разросся в последнее время, мегаломания не пугает? Или ему не будет конца и края?

— Пугает, тем более если сейчас рубль скакнул, нам же надо платить гонорары, но это уже проблемы планирования. А так — да, мы понимаем, что есть какие-то пределы расширения, но всегда останутся важнейшие составляющие — детская программа, новые произведения, камерные концерты, совместные проекты. А главное, Новосибирск как ключевая станция фестиваля. Планы же зависят и от финансов, и от возможности приглашать интересных и нужных для программы исполнителей.

— В этом году в афише много Бетховена. Только ли в его юбилее дело?

— Это один из самых важных для меня композиторов, определяющих смысл музыки, то, без чего классическая музыка не была бы собой. Его сочинения разнятся; какая-то сдержанность и при этом совершенно детская непосредственность, глубина, строение произведения. В ту эпоху все следовали определенному канону, но Бетховен выстроил готически идеальную архитектуру.

— Вы используете в связи с музыкой архитектурные ассоциации?

— Да, классическая музыка тем и отличается от популярной, что здесь создается особая целостность, в том числе и целостность впечатления.

— А когда играете Губайдулину или Пярта, какие возникают ассоциации?

— У Пярта другая задача, импрессионистом его не назвать, но ощущение сиюминутности, настроения, его особый язык производят особое впечатление. Это можно назвать экспрессионизмом, можно минимализмом… Губайдулина же любит совсем широкие мазки. Тема в ее произведениях бесконечна, и порой ее сложно заметить, нужно досконально знать контекст самого произведения Губайдулиной.

— Вы как-то публично расстраивались, что студенты новосибирских музыкальных институций почти не ходят на открытые репетиции, только на мастер-классы. В советские времена было иначе?

— Сейчас в принципе другой концепт жизни. Классика стала менее модной. Исполнитель перестал быть кумиром, его профессия не считается более престижной. В советские времена эта профессия была окном в Европу, она открывала недоступные для обыкновенного человека перспективы, сегодня же она не уникальна с точки зрения возможности увидеть мир. Все меньше родителей ведет своих детей в музыкальные школы.

— Когда смотришь на концертную публику, скорее возрастную, чем молодую, возникает ощущение, что далеко не все выпускники этих школ продолжают любить музыку.

— Жизнь — занятная вещь. Может, музыку и не начинают любить в школе, может, чувство к ней там убивают. Но и в Советском Союзе понятия «любитель музыки» не существовало.

— Магазин «Мелодия» на Кутузовском проспекте в Москве в 1980-е был полон любителей классики.

— Я уже не помню, когда заходил в магазины за компакт-дисками. Сейчас мало кто покупает, но нельзя при этом сказать, будто мы потеряли слушателя, все ушли в компьютер, в интернет, стрим. Порой это интереснее, чем диск, запись на котором правлена-переправлена, разрезана-порезана.

— Не любите студийные записи?

— Как фон — нормально, но концертные кажутся гораздо интереснее.

— Себя тоже слушаете?

— Чтобы составить впечатление от концерта, во время исполнения все ощущаешь иначе, чем когда слушаешь «со стороны».

— Как изменилось ваше отношение к музыке с годами?

— У каждого музыканта свой жизненный путь.

Начало моего — владение инструментом, желание затмить виртуозностью все, что вокруг тебя, поразить коллег. С возрастом это меняется, ты понимаешь, что искусство — ради людей, не имеющих к музыке профессионального отношения, надо произвести впечатление на них.

Изменяется и видение партитуры, ты уделяешь внимание не столько своим пассажам, сколько структуре произведения в целом, если речь о симфоническом, роли каждого инструмента, если речь о камерной музыке. Когда ты учишь что-то новое или повторяешь то, что уже проходил (я люблю называть это «музыкальными путешествиями»,— с новой точки зрения, нового угла), это помогает развитию, если ты, конечно, умеешь чему-то учиться. Но у всех свой график, у одних остается время подумать, у других нет. Есть музыканты, для которых быть на сцене означает тратить минимум усилий, а есть те, для которых это максимум, это тоже меняется с годами.

— Разве минимум видимых усилий не означает высочайшую степень профессионализма?

— С одной стороны — да, но, может, это меньшая уникальность. Шопен говорил, что апофеоз профессионализма — ноль затрат на сцене, когда перед нами сама простота, но достичь этой простоты стоит нечеловеческих усилий. Но, когда этих усилий во время исполнения нет, может возникнуть впечатление поверхностности. Концерт Моцарта стоит невероятных усилий, но в большинстве случаев для наблюдателя это выглядит лучезарно и просто.

— То есть исполнителя надо видеть? А если закрыть глаза, то эти усилия перестанут ощущаться?

— У каждого по-разному. Дело в энергетической среде, которая порой возникает во время концерта, а порой нет. То же и с публикой — есть слушатели, которые приходят, чтобы пережить новое или сравнить исполнения, а кто-то приходит, чтобы переварить ужин, иногда по взгляду даже понятно, зачем человек пришел. Но со временем понимаешь, что в зале может сидеть один человек, которому это действительно интересно, а все остальные воспринимают тебя, как булькающего пассажами, покричат восторженно в конце и так же забудут.

— Их не потрясает даже виртуоз?

— Виртуозность — двоякая вещь. Когда что-то блестит и у вас глаза расширяются от удивления или когда что-то внутри вдруг сжимается, что-то входит под кожу — это виртуозность высшего полета, впечатление намного сильнее. Чтобы передать звуком сильную эмоцию — вот где без виртуозности никуда.

— В век нынешних массмедиа общество воспринимает виртуозность именно как блеск.

— Телевизионные шоу ставят на первое место техническое качество самого голоса, дело там только в этом, речь об искусстве интерпретации там не идет, там скорее важнее аранжировка и сам звук. Если взять какого-нибудь певца из хора и Григория Лепса, в чем разница? В тембре, которым обладает Лепс, второго такого голоса нет, его уникальность и порождает идола. Плюс нужно быть артистом с большой буквы. Ну, и харизма, конечно.

С годами привычные вещи требуют от исполнителя все больших усилий, физические, физиологические затраты растут, мне тоже уже не 25 лет, не то чтобы это становится заметнее с каждым годом, но все же играет не последнюю роль. Поэтому музыканты в зрелом возрасте производят более сильное впечатление.

— Сейчас Москва увешана плакатами «Театр делает людей лучше». Музыка тоже делает лучше?

— Конечно.

— Но в 1930-е музыку любили, например, и в советской Москве, и в нацистском Берлине: одни и те же мелодии вызывали у слушателей высокие эмоции. Но эти эмоции не оградили ни от концлагерей, ни от Большого террора… Получается, музыка — это физиология, ей все равно, кто слушатель, с ним ничего не происходит?

— Приход на концерт — не продолжение взглядов слушателей, их идей и целей, их жизненного существования, стратегий по достижению успеха или зарабатыванию денег. Концерты — как островок, для публики это что-то особое в ее мире. У музыки есть шанс донести какие-то человеческие, глубокие эмоции и надеяться, что в будущем эти эмоции могут как-то повлиять на людей, которые принимают решения.

Публика в зале разношерстная, рядом сидели и те, кто отдавал приказы, и те, чью жизнь они определяли. Если на какой-то момент у этих людей происходит объединение, есть шанс, что что-то может измениться.

Упрощенно говоря, без музыки могло быть еще хуже. Не нужно забывать, что музыка родилась как развлечение, только в XIX веке многие произведения стали нести глобальные идеи и смыслы.

— Как и в шахматах, в музыке тоже приходят новые поколения. Не боитесь дыхания в спину?

— Это нормально. Новые имена, новые поколения. Мне многие исполнители очень нравятся, полетом мысли, мутацией игры на инструменте, бывают очень интересные приемы.

— Вы уже дважды употребили слова типа «подумать», «мысль»… Музыканту важно думать или можно быть гением от сохи, интуитивно опирающимся на богатства своего «я»?

— Можно и так, и так. Зависит от вида таланта, с годами научаешься различать, когда это именно талант или тщательно продуманное. Трудно сказать, что интереснее. Есть исполнители, которые никогда не задумываются над построением, но у них это удивительным образом сходится изнутри. А есть те, кто производит определенную степень расчета, почти математического, но степень таланта не позволяет им перейти на тот уровень, когда это становится натуральным, природой. Мне очень интересно продумывать, находить, пытаться подчеркнуть важные вещи, особенно если это произведение симфоническое. Это как раскрасить что-то запутанное, как решить задачу.

— Что изменилось в структуре музыкальной жизни в России в последние годы? Стали ли деньги оказывать решающее влияние и на музыку?

— Деньги действительно влияют на жизнь музыканта, но не только они. Один умный человек как-то предложил формулу, она мне нравится: «Престиж, финансы и собственное удовольствие», — если два из трех компонентов отсутствуют, лучше не браться, если присутствуют все три, ситуация практически идеальная.

— Часто удаются все три?

— Бывает.