Театр им. Станиславского и Немировича-Данченко впервые обратился к хореографии Нуреева - «Новости Театра»

Цирюльник в золотых трико

Во всю стену огромного атриума Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко на гигантском полотнище — изображение Рудольфа Нуреева в балете «Корсар»: затянутый золотыми ремнями обнаженный торс, длинные волосы, украшенные пером, гордый, волевой взгляд… Справа и слева — такие же огромные фото Нуреева в партиях классического и современного репертуара, а по всему периметру атриума — посвященная танцовщику выставка. Основа экспозиции — фотографии Франсетт Левье: созданные ею портреты Рудольфа Нуреева в ролях, наполненных экспрессией и драматизмом, передают главные характерные черты его творческой личности. Выставка приурочена к премьере балета «Дон Кихот», которую «Стасик» дает в нуреевской хореографии.

Это первое в России обращение к хореографическому наследию легендарного танцовщика и балетмейстера, талант которого покорил весь мир, а судьба потрясает воображение. Сегодня про него в нашей стране ставят спектакли, пишут книги (только за несколько лет переведено пять его биографий, а недавно вышел и роман), создают балеты и снимают фильмы. Фестивали, носящие имя танцовщика, ежегодно проходят в Казани и Уфе. К его 80-летию Большой театр выпускает один из самых красивых и скандальных спектаклей за всю свою историю — балет режиссера Кирилла Серебренникова, композитора Ильи Демуцкого и хореографа Юрия Посохова «Нуреев». Но вот Нуреева как хореографа у нас в стране не знают. Между тем его постановки балетов классического наследия — основа мирового балетного репертуара и такого театра, как Парижская опера. Да и вообще Нуреев на Западе считается классиком и фактически создателем этого самого классического репертуара, столь же значимым, как, например, у нас Мариус Петипа.

Ученик Нуреева и нынешний худрук балетной труппы Музыкального театра — этуаль Парижской оперы Лоран Илер, благодаря деятельности которого за прошедшие несколько лет МАМТ уверенными темпами становится все более и более по-европейски продвинутой компанией с современным репертуаром, — наконец-таки уравновесил это культивируемое им в театре современное направление масштабной постановкой классического балета. «Дон Кихот», по убеждению Илера, — «лучший балет Нуреева: и по драматургии, и по концепции, и по технике танца». Для француза это не только дань уважения своему учителю и выдающемуся артисту, «но и возможность сделать еще один шаг вперед, познакомить балетную труппу и московского зрителя с новой манерой и техникой танца».

До нуреевского «Дон Кихота» в театре Станиславского почти 40 лет (с июля 1981 года) шел классический «Дон Кихот», основанный на хореографии Александра Горского (в редакции худрука балета этого театра в 70–80-е годы Алексея Чичинадзе), и замена этого любимого в театре спектакля на «самопальную» нуреевскую хореографию вызвала в определенной части балетной труппы раздражение и непонимание. У нас долгое время было принято считать, что попавшие на Запад «перебежчики» в лице Нуреева, Барышникова и Макаровой помнили в классических балетах только партии, которые они исполняли сами, и своевольно заменяли в своих редакциях классическую хореографию на хореографию собственного пошиба, искажая таким образом классическое наследие.

Как показала автор наиболее авторитетной биографии Нуреева Джули Кавана, для Венского театра в 1966 году, где артист впервые представил этот балет западному зрителю, ему удалось раздобыть снятый пиратским способом фильм, тайно посланный его учителем Александром Пушкиным через канадскую танцовщицу Анну-Марию Холмс, которая тогда училась в Ленинграде. Более того и Пушкин, и его жена Ксения от руки переписывали для Рудольфа партии, описывая па по-русски и по-французски. Холмс утверждает, что постановка Нуреева 1966 года «почти не отличалась от этого фильма. Только там, где получился разрыв из-за того, что меняли пленку, он придумал что-то свое». Глядя на постановку, которую Илер перенес из Парижской оперы, тем не менее и невооруженным глазом видно насколько она отличается от версий, принятых в России.

Нуреевская постановка была первой полномасштабной постановкой этого балета, предпринятой на Западе. Через 4 года после Вены он перенес ее в Балет Австралии, где с самого начала и собирался ставить спектакль, хотя осуществить свой замысел ему удалось лишь в 1970 году (во время репетиций ему пришла горькая весть о смерти любимого учителя Александра Пушкина). Еще через год выпустил премьеру в Балете Марселя, а в 1972 году снял по австралийской постановке фильм, дебютировав в качестве кинорежиссера. В дальнейшем Нуреев перенес свою постановку в Цюрих, Осло, а в 1981 году — в Парижскую оперу (премьеру танцевали Ноэлла Понтуа и Сирил Атанасов), и это была первая многоактная классическая постановка Нуреева для легендарного театра, предпринятая им еще за два года до того, как он возглавил в нем балетную труппу и начал формирование парижского классического репертуара.

С тех самых пор хореография Нуреева возведена во Франции в ранг национального достояния, где ни на йоту нельзя менять ни единого па, за чем зорко и строго следили на репетициях в «Стасике» как сам Илер, так и приглашенная им в качестве педагога-репетитора знаменитая французская балерина Изабель Герен.

Прежде всего зрителей поразили костюмы и сценография Николаса Георгиадиса. Здесь чувствовался вкус самого Нуреева, который явно учитывал художник в своей работе. Все в нуреевском «Дон Кихоте» сделано с избыточной роскошью, «дорого-богато». Чрезмерная дороговизна спектакля, кстати, повлияла и на то, что выход первого нуреевского балета в России задержался почти на год: у театра банально не хватало денег на его постановку.

Росший в нищете Нуреев, попав на Запад, возлюбил роскошь и богатство, о чем со всей очевидностью свидетельствовала, например, обстановка в его парижской квартире на набережной Вольтера, 23, которую тот же Георгиадис и помогал ему оформлять. Утонченный знаток и любитель искусства, великий танцовщик тем не менее так и не смог преодолеть своих детских комплексов, так что презираемая древними эллинами чрезмерность всегда и во всем стала ахиллесовой пятой балетмейстера и «перла изо всех щелей» во всех нуреевских постановках, зачастую находящихся на грани пошлости и китча, впрочем, эту опасную черту никогда не переступающие.

Так, цирюльник Базиль появляется на сцене в нуреевском спектакле в золотых трико (некоторые танцовщики «Стасика» просили Илера их заменить, но француз оказался неумолим), а Повелительница дриад, Амурчик и сама Китри в образе Дульсинеи выходили в сцене сна Дон Кихота в коронах, усыпанных драгоценными каменьями, и таких же сверкающих, как новогодняя елка, пачках, так что догадаться, кто из танцовщиц кого изображает, решительно не было никакой возможности.

Отдали постановщики дань и фольклорным мотивам, однако не всегда испанским. После золотых колготок во втором действии главный герой переодевается в кричащий лазурно-малиновый костюм, по покрою напоминающий национальную одежду кавказских народов: с ружейными зарядами-газырями в нагрудных карманах и банданой (вместо папахи) на голове. Дальше — больше… У цыган во втором действии балета на голове красуются наполеоновские двууголки, а 10 танцовщиц кордебалета в заключающем балет гран-па выходят в сцене испанской свадьбы в пачках, сделанных в стиле национальных костюмов не то эстонских, не то других народностей.

Сама Парижская опера почти 20 лет назад отказалась от таких костюмов и оформления в нуреевском «Дон Кихоте», заменив их на новые. Но Илер справедливо рассудил, что именно они отражают авторскую волю и стиль Нуреева, и возродил их в своей постановке.

Следующий удар танцовщик нанес по музыке. Слывший эстетом, он, конечно, не мог примириться с прикладной и примитивной музыкой «Дон Кихота», состоящей почти сплошь из вальсов, полек, галопов и маршей. Для московской премьеры Петипа в 1869 году ее сочинил Людвиг Минкус. Это была первая совместная работа композитора и балетмейстера, впоследствии продолжавшаяся многие годы. Однако Нуреева она явно не удовлетворяла, и он попросил британского дирижера и композитора Джона Ланчбери заново оркестровать партитуру, чтобы все довести до еще большего абсурда, чем это было у Минкуса, и «впрыснуть» в балет еще более легкомысленные мелодии, чтобы придать музыке более живой и легкий характер.

Также по указанию Нуреева в начале второго акта в партитуру добавили музыку из другого балета Минкуса «Баядерка». Впрочем, такая практика для балета XIX века была обычным делом, а Нурееву необходимо было передать в этой сцене накал чувств сбежавших из дома главных героев, чьи любовные услады (показанные как перекатывание по сцене) прерывает обнаруживший парочку цыганский табор.

Резавшая слух непривычная оркестровка знакомой музыки окончательно добила московских балетоманов. А цыганские танцы (кстати, цыгане в момент театрального кукольного представления тоже занимаются у Нуреева любовью!) поставлены в парижской версии в сумасшедшем темпе, да так, что напоминают пляски ансамбля имени Александрова. Темпы других танцев, наоборот, нарочито замедлены.

Нуреевские балеты вообще являются своеобразным отражением личности великого танцовщика. Они такие же вздорные, противоречивые, экстравагантные, как и сам их создатель. Московскую балетную публику они по-настоящему шокировали, ведь смотреть с такого непривычного ракурса балетную классику им еще не приходилось.

«Новая манера и техника танца» действительно поражают воображение. Суперусложненные и навороченные па, обилие самой замысловатой мелкой техники, составляющей балетный словарь датской школы (ее Нуреев бурно полюбил и, попав на Запад, неустанно шлифовал под руководством своего любовника Эрика Бруна), — все это было непривычно для московской балетной публики. Партию Базиля он ставил на себя, применяя «высшую балетную математику» к своим незаурядным способностям. Особым обожанием пользовалось у Нуреева эффектное круговое движение ногой в воздухе рон-де-жамб-ан-лер, которым он обильно уснащал почти всю свою хореографию (хотя следует признать, что в «Дон Кихоте» все же не столь часто, как, например, в «Щелкунчике»).

Такая хореография была вызовом и для французских артистов, когда балетмейстер ставил свой «Дон Кихот» для Парижской оперы. Стала вызовом она и для прим и премьеров «Стасика». «Танцовщики могут прогрессировать, только выходя за свои пределы, проживая жизнь в чрезмерности, в исключительности» — любил повторять Нуреев.

Уже предъявленное в «Стасике» на заключающем прошлый сезон гала-концерте «Фанданго» из «Дон Кихота» свидетельствовало о том, что нас ждет хореография ироничная, не слишком почтительная к первоисточникам, но оригинальная и занимательная. Премьерный показ это со всей очевидностью подтвердил.

У этой версии «Дон Кихота» много достоинств. Так, Нуреев более приблизил свою версию к Сервантесу, переведя Дон Кихота из второстепенных героев, как было почти во всех балетных версиях, в том числе у Петипа и Горского (особенно в редакции Чичинадзе), в главные: партия Дон Кихота у Нуреева не менее важная, чем партия Базиля. Есть у Нуреева, правда, и большие отличия от Сервантеса. Нуреев не был бы Нуреевым, если бы не придумал для своей версии что-нибудь пикантное. Так, Санчо Панса, например, оказывается у него лезущим девушкам под юбки монахом-расстригой!

Кроме того, Нуреев решил восстановить в балете подлинные испанские танцы, для чего попросил своего друга-педагога Эктора Зараспе, бывшего танцовщика Антонио, показать ему хоту, фанданго, сегидилью и фламенко — и особенно сконцентрироваться на том, «где расставлять акценты, выражение, положение тела».

Из достоинств отметим и яркую театральность нуреевской постановки, а также последовательное развитие идей Горского. Так же, как и у его предшественника, чью постановку балета в Мариинском театре Нуреев взял за основу, площадная толпа жила на сцене своей жизнью: не по старым условным балетным законам, а по логике театральной драмы — у каждого из участников был выпукло выписан характер. Как и в первоначальном сценарии у Петипа, на сцене тут даже завязывалась потасовка, только не между участниками корриды бандерильросами и чулосами, а между прибывшими на площадь тореадорами, хлестко ухаживающими за красавицами испанками, и приревновавшими юнцами (хотя среди тореадоров тут явно не хватало таких артистов «Стасика», как Егор Алферов и Артем Лепков).

В освоении накрученной нуреевской хореографии труппа проявила истинную самоотверженность и прыгнула выше головы. Надо было видеть, с какой аккуратностью и старательностью артисты «Стасика» «проговаривали» анафемски сложные па и с каким усердием преодолевали хореографические сложности этой версии, поджидавшие их едва ли не на каждом па! Приходится констатировать то, во что еще недавно трудно было поверить: нуреевскую хореографию труппа Илера осилила. Осилила, правда, не без скрипа. Разумеется, артистам есть еще куда расти. Видно, каких усилий им стоит танцевать на парижский манер.

Особенно отметим работу двух блестящих премьеров балета Музыкального театра — Дениса Дмитриева и Ивана Михалева. Казалось, излюбленная Нуреевым филигранная мелкая техника им придется не по ногам: их длиннющие конечности при одолении каверзных па должны будут непременно запутаться, завязаться в узел. Однако этого не произошло, и артисты ловко преодолели хитросплетения и рифы нуреевской хореографии.

Выигрышна была и нестандартно обыгранная Денисом Дмитриевым «дежурная» сцена мнимого самоубийства Базиля, в которой танцовщик проявил свое комическое дарование.

У Ивана Михалева лучше получалось взаимодействие в дуэте со своей партнершей Оксаной Кардаш. Эта танцовщица не только демонстрировала в спектакле отличное владение бравурной техникой и впечатляюще крутила фуэте, но прекрасно передавала живой и кокетливый характер своей героини. Бесшабашной, напористой, но и очаровательной в своей непосредственности смотрелась в партии Китри и Эрика Микиртичева. А вышедшая в первом составе с Денисом Дмитриевым Ксения Шевцова, несмотря на мелкие помарки, больше других соответствовала парижским канонам этой партии. Особенно эффектно и «вкусно» эта танцовщица подала вариацию Китри, где в нарочито замедленных нуреевских темпах смаковала каждое грациозное па.

Нуреевская версия «Дон Кихота» до сих пор вызывает бурные споры. Кто-то ей восхищается, а кто-то категорически не принимает. Она и на Западе воспринималась поначалу очень неоднозначно, а премьера в Вене подверглась разгромной критике.

Высоко оценила этот балет Нуреева лучшая Китри XX века — Майя Плисецкая, которой нуреевские недоброжелатели неизменно отвечали, что только ей эта хореография, видимо, и нравится. По прошествии времени ее поклонников во всем мире — тысячи. Нравится российским балетоманам хореография Нуреева или нет — на Западе она уже стала абсолютным фактом классического танца. Сделанные в собственном вкусе, и прежде всего под самого себя, эти редакции (в которых он многое досочинил и изменил) действительно сложны и неудобны для исполнителей. Ко всему прочему они еще и перенасыщены движениями в единицу времени, а иногда находятся на грани хорошего вкуса. И тем не менее именно они, со всеми своими недостатками, прижились во многих странах мира, уравнивают в правах мужской и женский танец и пользуются огромной популярностью как у артистов (многие из них, станцевав Нуреева, не признают никаких других редакций), так и у зрителей.